Можно представить себе, какие чувства он испытывал, когда, спустившись с невероятных высот лирической поэзии к чудовищному рифмоплетству («ГПУ – это нашей диктатуры кулак сжатый.Храни пути и речки, кровь и кров, бери врага, секретчики, и крой, КРО! »), обнаружил, что жертва его не оценена, что за отданную партии душу не скажут спасибо ни «Правда», ни «Известия», ни рабочий класс. Тут, конечно, застрелиться – самое оно.
Однако же интеллигенция и ближний круг ахали: какая неожиданность! Застрелился, кто бы мог подумать!
Потом-то уже вспомнят, что товарищ давно ходил как в воду опущенный, метался между разными РАППами и прочими организациями, менял платформы – кто теперь помнит эти РАППы и эти платформы? И как-то так получится, что никто не спросит: а что с вами, Владимир Владимирович, такое? Никто в глаза не посмотрит и не увидит там... впрочем, что могли увидеть средней руки советские литераторы?
"Брики? Это не семья. Чистая правда: Маяковскому было 37, а семьи у него не было, и все отчаянные попытки ее завести раз за разом обламывались..."
Кстати, глаза. «Глаза у него были несравненные, – скажет о нем Юрий Олеша, – большие, черные, с таким взглядом, который, когда мы встречались с ним, казалось, только и составляют единственное, что есть в данную минуту в мире. Ничего, казалось, нет сейчас вокруг вас, только этот взгляд существует». Дальше он пишет, что в ту пору был молод, но пропускал любовное свидание, если мог увидеть Маяковского; и снова про его глаза необыкновенной красоты и силы, про всю его фигуру, привлекавшую всеобщее внимание, и про ощущение чудесной значимости, исходившее от этой фигуры, про то, как Маяковский заполнял собой любое пространство, в котором появлялся, про его метафоры, про его родство с европейской поэзией, про то, как он был добр и даже нежен с друзьями, как гениально острил, и так далее, и тому подобное.
В последние полгода, вспоминал Кассиль, Маяковский стал неузнаваем. Говорил, что все ему страшно надоело. Со всеми перессорился. Жаловался на одиночество: «Девочкам нужен только на эстраде». И добавлял неаппетитное: «Есть у вас женщина, которой не противно взять в руки ваши грязные носки? Счастливый вы человек».
Главный редактор «Известий» Иван Гронский уж на что, казалось бы, неблизкий Маяковскому человек, а и тот говорил: он был почти невменяемый. И все это видели, и все мне об этом говорили, – рассказывал Гронский, добавляя: – Видимо, Маяковский был болен, был в нем какой-то надлом. Отдохнуть бы ему. Уехать, развеяться. Что ж он визу-то не попросил? Мы бы визу ему бы сделали.
Зимой 1930 года ночью, после сдачи номера, Гронский встретил Маяковского на Тверском бульваре. Пошли гулять. Старые большевики, сказал Гронский, к вам, Владимир Владимирович, относятся отрицательно. Ваши расхождения с партией в философско-этических вопросах более глубокие, чем вы думаете. Почему, спросил Маяковский, ведь я же работаю на Советскую власть и на революцию как ломовая лошадь? А просто вы, Владимир Владимирович, футурист и формалист, а партия – она стоит на позициях реализма, с каковых ни один художественно грамотный большевик никогда не сходил. «Может, вы кое в чем и правы», – ответил Маяковский.
Плавно перешли на личное. «На Сережку бабы вешались, – сказал Маяковский, имея в виду Есенина, – а от меня бежали и бегут. Я не понимаю почему». И стал перечислять: вот такая-то, и такая-то, и та, и эта… А семьи-то и нет. Брики? Это не семья.
Чистая правда: Маяковскому было 37, а семьи у него не было, и все отчаянные попытки ее завести раз за разом обламывались. Последняя его любовь, жена актера Яншина Вероника Полонская, вроде бы и согласилась выйти за него, но пропустить ради него репетицию и остаться прямо сейчас, утром 14 апреля с ним в его комнатушке на Лубянке отказалась.
Литовская армия опровергает сообщения белорусских властей об атаке беспилотников из Литвы, называя их дезинформацией.
ПодробнееПосле обнаружения четверг утром в Йонаве взрывного устройства у железнодорожного моста было приостановлено движение, во второй половине дня объект был уничтожен и движение
Подробнее